Тесля А. Последний из «отцов». Биография Ивана Аксакова. – СПб.: Владимир Даль, 2015. – 799 с.
Вторая книга Андрея Тесли вышла практически моментально вслед за книгой «Первый русский национализм… и другие» (М.: Европа, 2014), представлявшей собой сборник статей, снабженный теоретическим введением. Она была интересна не только яркими очерками об Иване Аксакове, А.И. Герцене, К.Н. Леонтьеве и В.В. Розанове, но, по меньшей мере, специфической версией условий рождения «русского национализма» (автор связывал его с польским восстанием 1863–1864 годов, и с этим можно согласиться, вспомнив статью Н.Н. Страхова «Роковой вопрос»). Кажется, что за прошедший короткий срок не только авторский слог, но и глубина постановки и решения проблем поднялись на качественно иной уровень. Свободно, уверенно рисует автор картину аксаковской жизни и мысли, не боясь отвлекаться на важные, проясняющие дело частности (так, он, например, успевает попутно основным задачам изложить историю попыток создания нового Уложения законов, увенчавшуюся не только результатом деятельности Отделения кодификации, но и созданием Училища правоведения, анализирует роль журналов в царствование Николая I и т.д.), и одновременно точно и кратко формулируя принципиальные теоретические положения и важные выводы. Несмотря на то что автор в предисловии утверждает, что книга «не является ни подробной биографией Ивана Аксакова, ни систематическим изложением его взглядов» (с. 3), она имеет полное право претендовать не на скромный «биографический очерк» (первые три главы), а именно на биографию с двумя «довесками» в виде четвертой главы (анализа теоретического наследства Аксакова) и целого ряда приложений (аксаковские письма А.Ф. и Е.Ф. Тютчевым и М.О. Кояловичу, тексты Аксакова, в частности шестая статья из программного цикла «О взаимном отношении народа, общества и государства» (1862), и отдельные авторские статьи, посвященные П.А. Вяземскому, Н.Г. Устрялову, М.П. Погодину, А.М. Иванцову-Платонову и О.Ф. Миллеру, дополняющие картину).
Хотя принято считать, что славянофильство как серьезная философская традиция существовало достаточно долго (к славянофилам причисляют и Н.Н. Страхова, и Ф.М. Достоевского, и Н.Я. Данилевского, и В.В. Розанова, и о. Павла Флоренского, и Ф.Д. Самарина, и М.А. Новоселова, и В.Ф. Эрна, и С.Н. Дурылина), автор выносит в заглавие характеристику о. Иосифа Фуделя: «последний из “отцов”». Так с первой же страницы автор определяет, что и для него Аксаков — «последний славянофил», «хранитель» «славянофильского учения», в качестве такого «отца» переосмысляемый поколением Н.Н. Страхова и К.Н. Леонтьева и затем уже канонизируемый в качестве того, кого они стремились поправить, переосмыслить и, в сущности, отвергнуть. Итак, его судьба, как и всякого авторитета и отца, — быть цитируемым, но «нечитаемым». Но автор понимает, что если младшими современниками Аксаков все-таки читался, оставаясь нечитаемым, то через сто пятьдесят лет он и вовсе оказался полузабытым. Поэтому Андрей Тесля дает максимально высказаться самому автору, привлекая огромное богатство эпистолярного материала, словно памятуя лосевское высказывание: «имя вещи — понимание вещью самой себя и ее — всем иным». А живое, становящееся бытие героя — и есть его развернутое имя. Аксаков присутствует в этой книге наравне с автором и из неживого, непрочитанного «классика» славянофильства вновь получает жизнь. В книге приводятся письма отцу и братьям, сестре, Ю.Ф. Самарину, Е.А. Свербеевой, кн. Д. Оболенскому, К.П. Победоносцеву, А.О. Смирновой, В.И. Ламанскому, А.Ф. Тютчевой, Н.С. Соханской (Кохановской), П.И. Бартеневу, Л.Н. Толстому, Н.Н. Страхову и многим другим (в Библиографии список только собственно аксаковских переписок занимает двадцать позиций), активно используется эпистолярий А.С. Хомякова, Герцена, Белинского, А.И. Кошелева, Ф.В. Чижова, Ю.Ф. Самарина, дневники М.П. Погодина, тома компендия о нем Н.П. Барсукова.
Первая часть книги названа автором «Годы странствий». Из нее становится ясно, что Иван Сергеевич не только, как писал К.Н. Леонтьев, «лет тридцать до смерти своей провел в деятельной борьбе и в близком соприкосновении с действительною жизнью либеральной эпохи», но и задолго до этого, при Николае I, хорошо узнал русскую жизнь, работая сначала чиновником уголовного департамента Сената, а затем служа в Министерстве внутренних дел. Большую часть восьми лет своей службы в этих ведомствах он фактически провел вне столиц (Астрахань – Калуга – Бессарабия – Ярославль), в 1849 году успев попасть на четыре дня в Петропавловскую крепость за близость и единомыслие с Ю.Ф. Самариным (из-за «Писем из Риги»). Не чувствуя склонности к исключительно кабинетным философским занятиям или труду в имении (а для последнего не было и денег), но по характеру тяготея к общественной деятельности, Аксаков, тем не менее, не мог долго оставаться и на службе, поскольку его моральная позиция постоянно приводила к служебным конфликтам. А впереди была еще и служба казначеем в ополчении в конце Крымской войны. В итоге первая половина жизни Аксакова оказалась, как он писал в 1856 году Е.И. Елагиной, годами «кочеванья, бродяжничества, 15-летней судорожной деятельности, тревоги и спеха» (с. 111).
В книге подробно изложена мрачная история второго тома «Московского сборника», завершившаяся тем, что «на славянофильские издания был наложен фактический запрет», чтобы «не допустить возможности общественного влияния славянофилов как целостного направления» (с. 87), а также внешняя и внутренняя история журнала «Русская беседа», раскрывающая суть внутренних конфликтов участников, вызванных идейными разногласиями М.Н. Каткова и Т.И. Филиппова с отцом и сыновьями Аксаковыми, а кроме того, А.И. Кошелева с Иваном Аксаковым. Для первого было важно «благорасположение русского духовенства», второй же уже задумывался о необходимости церковной реформы и различал православие как таковое от «существующей церкви» (с. 146–147). Судьба «Русской беседы», однако, была предопределена: «Журнал оказался в тупике — при такой периодичности он не мог стать популярным, для более частой периодичности не хватало материалов, не было готовности идти на уступки публике» (с. 151). Общество, разумеется, мало интересовалось «славянским вопросом», однако и внутри кружка существовали серьезные разногласия. На протяжении биографической части книги автор проводит мысль об отличии позиции Ивана Аксакова от позиции брата, других старших славянофилов и отца, Сергея Тимофеевича: Иван редко критиковал «Европу», почти никогда «Запад», но отвергал русское «европейничанье», видя «в России (и здесь сходясь с Герценом) возможность “нового начала”, в том числе и для Европы» (с. 115). В 1855 году непременным условием для возрождения «русского и славянского мира» он ставил реформу церкви, но и возможная реформа не означала для него «поклонения допетровской Руси», и он не исключал того, «чтобы Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь» (с. 144). Такой смелости во взгляде на вселенскую миссию России не позволял себе и Вл. Соловьев спустя тридцать лет.
Вторая часть — «Зрелость» — посвящена периоду 1860-х годов, когда Аксаков «не только становится известен широкой публике, приобретает в ее глазах ту репутацию, которая останется с ним до конца дней, но и становится “самим собой”, находит себя» (с. 164). Андрей Тесля подсчитал, что из всех аксаковских занятий самой длительной была деятельность в Московском обществе взаимного кредита (17 лет), редактором же газеты этот прирожденный публицист был всего 11 лет, из которых газету «День» издавал на протяжении четырех лет, «Москву» — два года, а «Русь» — всего пять лет. Автор отмечает важнейший поворот в биографии Аксакова. Теперь, после смерти отца, брата Константина и А.С. Хомякова Иван становится тем, что имел в виду отец Иосиф Фудель, — преемником старших славянофилов, «душеприказчиком интеллектуального наследия своего брата» (с. 167) и отцом славянофильства для будущих поколений, поскольку отныне не было кружка, в котором можно было бы, как раньше, занимать особую позицию и акцентировать различия. Иван теперь вынужден в одиночестве нести славянофильское знамя. В результате, считает автор, именно Иван Аксаков выполнил важнейшую задачу спасения течения от маргинализации, выведения из узкой сферы кружка в медиасферу, «внесения славянофильства в публичное пространство, обеспечения ему долговременного присутствия в нем», сделал «славянофильство фактором общественной жизни, трансформировал славянофильское учение из взглядов небольшого кружка в мировоззренческую позицию, открытую широкому кругу участников» (с. 168).
Виртуозно фиксирует автор, казалось бы, такой «неважный» вопрос, как отличие аксаковских взглядов и позиции газеты «День» от «Времени» братьев Достоевских, а заодно и зарождающейся цивилизационной концепции Страхова и Н.Я. Данилевского: «Ошибка капитальная журнала “Времени” всегда была та, что он думал ухватить субстанцию русской народности вне религии, вне Православия, толковал о почве, не разумея свойств почвы. Историю же цивилизации нельзя понять, устранив от нее действие просветительных духовных начал» (Письмо Н.Н. Страхову от 16 мая 1863 года; с. 183). Страхов и сам удивлялся тому, насколько почвенничество «Времени» было размытым. Оценка Аксакова же предвосхищала будущие упреки Вл. Соловьева Н.Я. Данилевскому, который, утверждая, что каждый культурный тип сам вырабатывает для себя начала, подводил к выводу, что религия, государство, быт, экономика, искусство — равнозначные части культуры. По Соловьеву же их источником может быть лишь само Абсолютное, поэтому религию никак нельзя рассматривать в качестве одной из форм культуры. Но это было имманентно и Аксакову.
История аксаковской борьбы с цензурой на посту редактора «Дня», а затем «Москвы» и «Москвича», которая одними (Ф.И. Тютчев) оценивалась как выражение гражданского мужества, а другими (Ф.В. Чижов) — как перебранка с министром внутренних дел П.А. Валуевым, перетекает в изложение теоретических взглядов Аксакова в контексте идей Константина Аксакова (оппозиция «земли» и «государства»), романтического представления о народе как духовном организме и констановского представления о публичной (а не только частной) свободе. Смелая полемика с Валуевым (которой можно было бы избежать, и газета могла продержаться дольше) напрямую вытекала из трехчастной концепции общества. В нем помимо «государства» и «земли» обязательно должно присутствовать «общество»: «именно в отсутствии или, по крайней мере, слабости общественной жизни видит Аксаков основную современную проблему России…» (с. 301). Отсюда вытекало совершенно иное отношение к допетровской Руси (в которой никакого «общества» не существовало), а также и сужение сферы политического (на долю которого выпадало то, что «оставалось» от «народа» и «общества»), из чего, в свою очередь, проистекал минимализм собственно политических требований, «умеренный либерализм», выступавший всего лишь «за предоставление широких прав местному самоуправлению и одновременно поддерживающий самодержавие, воспринимая его как силу, противостоящую угрозе аристократического конституционализма…» (с. 303–304).
Второй параграф четвертой главы посвящен позиции Аксакова в польском вопросе, в контексте его борьбы с Катковым, либерализм которого предполагал преобразование России из империи, где отношения между центром и периферией строятся по типу «метрополия – колония», в государство, «обращающее разнообразные группы своих подданных в единую категорию граждан» (с. 343), и именно поэтому все равны перед законом. В силу этого Катков и предлагал решить польский вопрос лишением Царства Польского иллюзорной государственности и включением в состав России на общих условиях. Катков исходил из прагматичной задачи раз и навсегда избавить Россию от беспокойной автономии. Аксаков же смотрел на польское восстание 1863–1864 годов, с одной стороны, как на движение народного духа, взрыв внутренних сил народного организма, требующего самоопределения, которое и нужно удовлетворить, собрав всенародный сейм, но, с другой стороны, он видел в восстании проявление общего противостояния латино-германского мира русскому миру. Аксаков видел ситуацию не с государственной, а с национальной позиции: если Польша останется в составе России, уравнивать ее в правах с другими частями империи нельзя именно потому, что Россия — империя, в которой национальным ядром является русский, и никакой иной народ. Ну, а поскольку в Польше народ состоит по большей части из белорусов и украинцев, то есть является русским, то и моральных проблем здесь не должно было быть никаких. Польша рассматривалась Аксаковым как русская земля «во владении чужестранцев» (с. 351). На будущем Сейме русский народ в Польше, безусловно, сделает выбор в пользу России. Здесь для Аксакова имел принципиальное значение и вероисповедный вопрос, игнорируемый Катковым.
В обзоре славянофильских, и аксаковских в частности, взглядов на украинский вопрос автор обрисовывает и аксаковские взгляды на веру и церковь. Черта аксаковской религиозности — он никогда не отпадал от православия, — подчеркиваемая автором, не позволяла ему первоначально «отделить веру от быта, вычленить ее сознанием» (с. 382). Леонтьевский и тихомировский (близкий и о. Иосифу Фуделю) взгляд на православие с позиции задачи спасения собственной души, добытый в личном религиозном поиске, в результате обращения, а тем паче еще более выраженная в религиозной философии Серебряного века задача отстаивания веры в секулярном мире (Вл. Соловьев, о. П. Флоренский, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев и С.Л. Франк пришли к вере путем религиозного переворота), были для Аксакова невозможны. Потому не русский быт был поначалу для Аксакова частью культуры православия, не быт освящался религиозно, но православие было частью быта. Анализ аксаковских взглядов в этом вопросе помогает еще раз взглянуть на проблему религиозной философии вообще как проповеди веры отцов среди «безбожников». Тем не менее, для Аксакова вера постепенно перестает быть частью быта, принимает значение внутреннего убеждения, христианство понимается как цельная жизнь, и именно поэтому он обращает внимание на задачу реформы церкви. Аксаковские взгляды, детально исследованные в книге, принципиально важны не только сами по себе, но и в качестве преамбулы подготовки реформы церкви, начавшейся в 1905 году, позиций Новоселовского и Самаринского кружка Москвичей (лидер — Ф.Д. Самарин), стоявших в вопросах учения о церкви и во взгляде на цель реформы на славянофильских позициях. Русские религиозные философы начала ХХ века, безусловно, опирались не только на хомяковское учение о церкви, но и на статьи Аксакова.
Третья часть книги посвящена трем сюжетам: конфликту 1870 года по поводу адреса Московской городской думы, спору о двух интерпретациях славянофильства в 1873 году и истории биографии Ф.И. Тютчева. Поскольку адрес императору, написанный Аксаковым от имени Московской городской думы в поддержку циркулярной ноты канцлера А.М. Горчакова об отмене нейтрализации Черного моря, содержавший пожелания дарования свободы печати, церкви и совести, не был принят, то в этой связи Андрей Тесля поднимает тему антиномии, в которой оказывалась власть: она хотела бы получать от «общества» поддержку (что необходимо было в данной ситуации, поскольку в ответ на ноту опасались чуть ли не войны со странами — участницами Парижского трактата), но не давала никому право выступать в качестве такого «общества». В заключение книги, посвященной последним годам жизни Аксакова, помимо сюжета с изданием газеты «Русь», присутствует и история выступления героя на Пушкинском празднике 1880 года, его полной поддержки речи Достоевского.
Блестящее восьмисотстраничное исследование Андрея Тесли заслуживает самого пристального внимания историков русской культуры уже хотя бы потому, что мы не имеем до сих пор ни единой биографии славянофилов, не считая вышедших чуть ли не сто лет назад книг Бердяева о Хомякове и Гершензона о Киреевском, но и само по себе оно обладает большой ценностью, а читается с огромным интересом. Что касается эстетических достоинств работы, вышедшей в издательстве «Владимир Даль», то единственным недостатком книги является, пожалуй, отсутствие фотографий героя и его окружения.
